У меня тоже есть такая подопечная:) Её мама торговала пирожками на главной площади перед универмагом. Пирожки я очень любила - у нас дома и бабушка, и мама пекли их очень часто. А продавали пирожки жареные, это для меня был деликатес:)) Помню, зимой мама проходила мимо продавщицы, решила купить мне пирожков, да та ей посоветовала "сегодня пирожки не покупать, мясо плохое":)) А я стояла рядом, слушала их разговор и не могла понять, почему пирожки вдруг плохие. Несовершенство мира в действии:))
Перед Новым годом мы должны были переезжать в Москву: папа там получил квартиру, новую, нас ждали очередные перемены. Новая школа. Я ещё не знала, как тяжело мне все это достанется. Но "знак" пришел:))
Нас учили в старой школе. Со старыми, "прежними" партами из тяжелых толстых досок, покрытых не одним слоем черной краски, сквозь слои все равно угадывались не только свежие, но и старые, глубоко прорезанные надписи прежних поколений учеников. Открывалась нижняя половинка. В верхней части, горизонтальной полосе, были выемки для ручек и круглое отверстие для чернильницы-непроливайки. Нам их выдавали в школе. Из них, действительно, ничего не проливалось: вместо крышки были такие воронки - влить туда можно, а вылить - нет. И учили нас писать деревянными ручками с металлическими перьями, вставлявшимися в металлическую часть тельца ручки. По мере высыхания пера нужно было окунать ручку в чернильницу, и мне нравилось рассчитать движение так, чтобы не стучать кончиком пера о дно чернильницы. Тетради были в мелкую косую клеточку, плохой бумаги, которая периодически набивалась в щелочку пера. Тогда я доставала круглую перочистку с клепочкой посередине и аккуратно вытирала перо. Нас учили делать правильный нажим. Мы тогда не догадывались, что будут ручки шариковые, фломастеры, гелевые. Шариковыми нам не разрешали писать вплоть до старших классов. Но тогда, в Виннице, мне нравилось выводить аккуратные буковки именно деревянной ручкой с пером, делать нажим там, где говорила наша учительница. Нравилось смотреть на зеркальные отпечатки написанных мною букв на промокашке - белого и розового цвета. Мне нравилось учиться. Нравилось быть хорошей. Правильной и аккуратной. Не ради похвалы. Ради ощущения правоты. Права радоваться и быть счастливой. Мне казалось, что эти ощущения неразделимы.
А перед Новым годом случился диктант. Мария Федоровна ходила между партами, медленно диктовала текст про ребят, резвящихся на морозе. И последней фразой была "Ребята катят снежный ком." Но произносила она "катять", мягко. Зная, что мягкий знак тут не нужен, я, тем не менее, тогда доверяла другим больше, чем себе. И после некоторых колебаний мягкий знак всё же дописала. Мне поставили 4. Я поднялась на свой 4 этаж по широкой, пахнущей борщом и кошками, лестнице, не думая, какую роль сыграет в моей жизни эта четверка. Мама готовила обед. Узнав об оценке, просто рассвирипела, кричала мне, что я так докачусь и до двоек. Я ушла в комнату, села за парту, от окна падал солнечный свет, на улице было довольно тепло, сидела, опустив плечи и думала о том, что мама всегда права. Что я - наверно, никчемный человек, раз получила такую плохую оценку. И очень хотелось вернуться в тот момент, когда был диктант и удержаться от дописывания мягкого знака. Словно это могло что-то изменить.
А мама оказалась права. Программа сработала. Приехав в Москву, я тут же заболела корью. С высокой температурой и бредом. И это я тоже помню: и бред - бесконечную белую нить-трос, которая надвигается на меня, стоящую на берегу Лефортовского пруда, на противоположной стороне которого - мой дом, и вот от него по направлению ко мне медленно, но неотвратимо движется этот натянутый вертикально белый трос, уходящий одним концом в небо, другим - в землю и потом в поверхность пруда (причем я видела к тому времени только зимний, затянутый льдом, пруд, а в бреду видела летний), отражаясь в нем, а я стою, как прикованная к земле, и не могу тронуться с места, словно смирившись с происходящим, не могу пошелевить даже пальцем, только ужас от неизбежности, неотвратимости внутри. И я кричу, лежа в постели "Мама, мама!", зная, что только она может спасти меня. И почти очнувшись, в полутьме комнаты, освещенной через приоткрытую дверь светом из другой комнаты, слышу, как бабушка тихим голосом окликает маму, пробегающую по коридору из кухни в ту, освещенную ярким светом комнату: "Алла, иди сюда, она тебя зовет." И мамин раздраженный голос: "Я не могу, у меня гости. Ты же рядом." - "Но она зовет тебя."
Мама прошла мимо с новым блюдом для гостей. Это было 8 явнваря, семья отмечала новоселье в новой квартире. Мы въехали в неё числа 2-3 января. Отец встречал нас скромно. На кухне стоял табурет, на котором лежала большая круглая буханка черного хлеба с солонкой сверху. Комнаты были практически пусты, лишь матрацы лежали в двух комнатах из трех. Мы с братом бегали по квартире, кричали, чтобы услышать эхо, и спорили в маленькой комнате, окно которой выходило на Лефортовский парк и Бауманское училище, чья это будет комната: "Моя" - "Нет, моя". Но там жил отец.
В другой, отдельной, стали жить мы втроем с бабушкой и братом. А мама - в большой проходной, где и принимала она тогда гостей.
Брат с садистским удовольствием протягивал мне зеркало, чтобы я увидела свою "красоту" - красное от сыпи лицо, на котором белели лишь глаза. Сам он тогда не заболел, корь настигла его лет в 25, в тяжелой форме, он лежал в больнице, очень страдал, я приходила к нему с фруктами и соками, помня, что есть совсем не хочется, и очень его жалела.
Мама ходила в школу, которая была напротив наших окон, брала задание и относила потом мои тетради учительнице, с которой мы не видели друг друга. В Москве уже все писали в тетрадях в линеечку, ручками, заправляющимися чернилами. Никто не переводил меня с перьевой ручки и клеточки, мне было неловко, неудобно писать по-новому, букви скакали в разные стороны, я нервничала от маминых окриков и критики, старалась, но получалось только хуже. И мне стали ставить двойки и тройки. А я плакала от того, что мама оказалась права: та четверка стала моим началом пути вниз. Ощущение единственности и неповторимости сменилось стыдом за себя.
И когда я попала, наконец, в новый класс в конце января, то глаз поднимать не хотелось.
Три года я была смешливой, несмотря ни на что, но чужой.
Заслуженная учительница СССР Анна Андреевна меня за мои улыбки ненавидела и даже могла выгнать из класса. Когда она ходила между партами во время диктантов и смотрела в тетради, я, сидевшая на третьй сзади парте, испытывала те же жуткие ощущения, что во время бреда: АА приближалась медленно, но неотвратимо.
Как-то, получив очередную двойку по чистописанию, я увидела, как Рита Сараева посадила кляксу и так огорчилась, что я улыбнулась: её клякса выглядела такой мелочью по сравнению с моей двойкой, но существенной для самой Риты. Анна Андреевна заметила и строго высказала: "Лушникова, ты ещё улыбаешься??!! Выйди вон из класса!" И я стояла весь урок, глотая слезы, за стенкой в коридоре. На выпускном, спустя 7 лет, она той самой Рите сказала: "Ну надо же, Лушникова стала такой активисткой, а ведь была такой упрямой, ни за что прощения не попросит, стоит, смотрит в пол и молчит."
Только в 4 классе новая классная руководительница Тамара Трофимовна, царствие ей небесное, занялась мной и моим почерком. Её вера в меня помогла мне выправиться.
Первое сентября сына было ему не в радость. Он ожидал от школы проблем. День был довольно теплым, солнечным, но очень осенним. Три года он ходил в школу как на плаху. Хотя учился очень хорошо, был одним из лучших учеников. Полюбил только новую школу, куда перешел в 5 классе. Сказал, что понял, почему говорят: "Школа - второй дом." Его там любят по сию пору:)) Он будет там работать уже второй год. И даже какое-то время гордился своей золотой медалью, заработанной всеми годами обучения.
Николай Гумилев. Крыса.
Вздрагивает огонек лампадки,
В полутемной детской тихо, жутко,
В кружевной и розовой кроватке
притаилась робкая малютка.
Что там? Будто кашель домового?
Там живет он, маленький и лысый...
Горе! Из-за шкафа платяного
Медленно выходит злая крыса.
В красноватом отблеске лампадки,
Поводя колючими усами,
Смотрит, есть ли девочка в кроватке,
Девочка с огромными глазами.
- Мама, мама! - но у мамы гости,
В кухне хохот няни Василисы,
И горят от радости и злости,
Словно уголечки, глазки крысы.
Страшно ждать, но встать ещё страшнее.
Где он, где он, ангел светлокрылый?
- Милый ангел, приходи скорее,
Защити от крысы и помилуй!