Изобразительные средства весьма скудны. На сцене в центре - черный экран, на который транслируют видео с обнаженными людьми - пары из мужчины и женщины, которые стесняясь, выходят из темноты, стоят, порой прикрывая гендерные отличия, да расходятся в разные стороны. На сцене справа и слева от экрана - огромные "облака": кажется, что из тончайшей органзы смяли-вылепили белые, сверкающие небеса, сказочной нежности и красоты. Как говорится, ничто не предвещало.
На сцене появляется Андрей Кузичев в длинном пальто и очках, отрывисто произносит текст "под фонограмму", не двигаясь, только когда луч прожектора, освещающий его лицо, меняет исходную точку, он послушно поворачивается то в одну сторону, то в другую.
Это продолжается минут 10, кажется, что ничего не происходит, хотя из текста понятно, что речь идет о страшных 30-х годах, об арестах, о смерти, о том, как перед расстрелом людям приказывают раздеться.
Артист поворачивается к залу спиной, стряхивает с себя пальто, обнаженный, уходит.
Владимир Зазубрин, автор "Щепки" был расстрелян в 37-м.
Затем на сцену выносят стол, стул, выходит Наталья Тенякова, садится за стол, надевает очки и начинает читать в микрофон текст от имени маленькой девочки. Она рассказывает о папе, о его усах, о том, как он обнимает её и от него пахнет табаком.
Дневник девочки, воспоминания.
О том, что дядя Серёжа раньше приходил, а теперь перестал.
О том, как приходили дядя Семён и дядя Серго.
И только тут ты начинаешь понимать, что это за девочка, кто её папа, что происходит в стране за стенами её квартиры, как она взрослеет, почему Михоэлс погиб в автокатастрофе...
Возникают параллели с иными сегодняшними событиями.
Наталья Тенякова читает текст минут 50 - весь спектакль идет час.
Читает бесстрастно, как если бы мама или бабушка читали ребенку на ночь детскую повесть.
Из актерского - тончайшие нюансы интонаций и паузы. Редкие паузы, за которыми - часть жизни этой девочки, которая превращается постепенно в женщину, во взрослого человека с его новым пониманием того, что происходило прежде, со страшными открытиями в своих родителях. Так постепенно раскрывается бутон. Так постепенно сознание ребенка становится сознанием взрослого. Так постепенно приходит разочарование, разлюбление, усталость.
На сцену можно было не смотреть, только слушать голос гениальной Теняковой. В её голос я влюбилась когда-то после фильма "Зеленая карета" - голос юной Теняковой, немножко "простуженный", особенный, с изюминкой, ни с кем не спутать. За годы жизни она столько пережила, столько переиграла, что текст, который она читала, оживал на глазах. Можно было смотреть в потолок, или закрыть глаза руками, как это сделал артист МХТ, сидящий рядом со мной, или наклониться, упершись руками в колени, и смотреть в черный пол.
И только почти в конце я вдруг увидела, что на сцене нет никаких белых облаков, волшебной тончайшей ткани, искусно собранной руками монтировщиков.
Это была не ткань, а пена. Мыльная пена, возможно, из огнетушителя, которая сугробами-облаками лежала на сцене.
За время действия пена осела.
Обнажив валяющуюся на полу одежду. Чужую человеческую одежду, которая только и осталась от людей, её носивших.
И это было страшно.
Маленькая сцена, маленький зал, аскетичные декорации, простое, почти дикторское чтение. Никакого действия. Музыка тихо сопровождала чтение, будто радио в кухне играет. Короткий спектакль.
А ощущение, будто ты прожил чью-то жизнь как свою.
P.S. В зале среди зрителей был Сергей Юрский. Так трогательно, что люди, прожившие огромную жизнь вместе, сохраняют интерес друг к другу и поддерживают своих близких.