Михаил Поздняев. Гость

Никогда ничего не рассказывал
о проклятой великой войне,
всё молчал да мрачнел да закусывал,
хоть со всеми, а всё в стороне, -
припозднившийся, с краю усаженный
на какой-то доске, на весу,
на два стула концами положенной.
- Ничего, - бормотал, - не в лесу…

Почему - не в лесу?
Объяснения
отыскать он и сам не умел;
заикался до посинения
и, как скатерть, белея, немел.

Немота - это лучшее, лучшее,
что он нажил, дожив до седин.

Впрочем, два незначительных случая
я со слов его помню

Один:
в сорок втором, севернее Севастополя,
в середине июля, в дьявольскую жару,
он приказал шоферу остановиться.
Во поле -
лейтенант из СМЕРШа, расстегивающий кобуру,
пьяный и в разбитых очках,
два бойца, похожие на крестьян, с трехлинейками,
и пленный румын.

Он сразу понял, в чем дело. 
Он был в званье майора.
А румын был ранен в бедро.
И, ведя румына к машине,
он не знал, чего больше бояться:
что румын потеряет сознанье или выстрела в спину.

Это - первый случай.
Вот - второй:
в сорок третьем было, в ноябре,
наши уже брали Украину,
Киев был уже освобожден,
он уже был в званье лейтенанта,
и ему, опять-таки в степи,
привелось с людьми остановиться.

Был туман, и выдохшийся взвод -
ветра не было, но взвод шатало -
шел в тумане, как шагают вброд,
преодолевая лоно вод.
И решили спать, где ночь застала.

Захотелось пить, и он пробил
каблуком чистейший, белоснежный
лед на луже или омутке.

Лед был схож с яичной скорлупой,
так же бел и так же захрустел
под ногою. Он упал и пил
долго, долго, долго, и вспотел,
и уснул.
          Как только рассвело,
поднял взвод - и не было тумана,
был мороз, и в нескольких шагах -
вмерзшие в окрепший за ночь лед
лошадь, ухмылявшаяся странно,
мертвый глаз вперяя в "рус-ивана", 
фура с кашею и кашевар,
бомбою разорванный на части…

Суток семь его рвало. По счастью,
обошлось: он смог и пить, и есть.

Ну так что же это есть - участие?
Что это - бесславье или честь,
знак отличия или безличия,
светлый путь или судная весть?

Я не знаю.
И это незнание
и его, и подобных ему,
и слепящее их сияние,
и зияющую их тьму
заслоняет стеной туманною
от меня и подобных мне.

Он, остывшую кашу манную
колупающий в стороне
по причине болезни язвенной
в День Победы, в чужом дому,
на войну еще финскую призванный,
он-то знает…
                И потому
я, в отличье от кореша ушлого,
на стихах про войну преуспевшего,
войну хлопающего по плечу,
ни о чем из проклятого прошлого
не спрошу у него.
Помолчу.
                                      1984