Трое заключенных в камеру людей, волею судьбы живущие одной семьей, да двое надзирателей - мужчина и женщина, которые "после работы" превращаются в обычных людей, чуть ли не мужа и жену.
Спектакль многослойный, пробивает то одним, то другим, от щедрости режиссера в средствах воздействия к концу первого акта голова идет кругом, не знаешь, за что хвататься мыслями, ведь и чувства застигают врасплох: слишком страшные, глубинные вещи открываются.
Первое впечатление - какой страшный тип этот Прищепа (Сергей Колесов), опасностью от него практически пахнет. Бегает по камере с ножом, хохочет, выкрикивает что-то практически нечленораздельное, глумится над молодым сокамерником, выплескивает на соседей цунами низких чувств и мыслей, от него исходит угроза, хочется закрыть "дверь на сцену", чтобы не слышать и не видеть мечущегося по всему пространству сцены облитого сгущенкой Прищепы. Прищепа, из которого животное начало так и прет, неровно дышит к молодому сокамернику, немому парнишке из детдома.
Второй заключенный Гарин (Сергей Федоров) пытается защищать парня от нападок и домогательств Прищепы. Благородно? Разумеется. Такой тихий борец за мораль и нравственность.
Да только жизнь показывает, что в человеческой личности всегда переплетены противоположности, белое и черное, доброе и злое, высокое и низкое, божественное и дьявольское. Да так переплетено, что порой отделить, отличить одно от другого не представляется возможным.
Так ли уж легко определить в человеке, "что такое хорошо, а что такое плохо"?
Так и в пьесе перевернуто с ног на голову: то, что казалось добрым, оказалось страшнее того, что казалось злым.
Сергею Федорову удается передать слащавость мерзенького человека, не умеющего осознать низость желаний и управлять своей похотью, пытающегося спрятаться от своей же внутренней гадости, которую страшно принять. Если невозмжно справиться с соблазном, нужно просто убрать его любым способом. А потом можно и покаяться.
Страшный финал ценою в жизнь другого оставляет зрителя наедине с его детскими страхами, с давними и свежими множественными предательствами - чужими и своими, - со своей совестью и с вопросами, на которые так трудно - потому что не хочется, страшно - находить ответы.
Сгущенка в этом спектакле предстает в разных образах: то сладость соблазна, то липкое влечение, то сперма от мастурбации, то средство для написания слова "мама" на полу сцены-камеры, на которое сыплется белый "снег", и слово это, словно ребенком впервые мелом написанное, сжимает вдруг горло.
Когда эти трое зеков ворочаются во сне и непроизвольно вскрикивают "мама", вдруг понимаешь, что они тоже были детьми, и помыслы их когда-то были чисты, а почему они выбрали путь, приведший их в тюрьму, уже не узнать.
Музыка воздействует очень сильно. После первой "Клаустрофобии", где бы не слышала "Ласковая моя" от "Чая вдвоем", видела только пятерых артистов, "поющих" эту песню на языке слабослышащих.
Спектаклю 5 февраля будет 10 лет. Увидела его впервые в 2006 и была ошарашена. Не только я, разумеется.
В антракте один из зрителей, лучезарный улыбчивый мужчина вполне благополучного вида, плакал, а по окончании в фойе просто зарыдал у Коляды на плече.
Шок от искусства, перевернутая душа, которой понадобилась генеральная разборка - что может сделать больше театр с человеком?
Желание очиститься, стать добрее, великодушнее, выплакаться над судьбой чужой ли, своей ли - дорогого стоит.
А ещё на сцене "работала" салфетка, вышитая в юности мамиными руками... Маминой молодости уже нет, мамы тоже нет, а вещь - вот она, служит театру...
